Они остановились у дома, где жили Рожновы.

— Так вы никому не скажете? — пытаясь заглянуть в глаза учителю, с надеждой спросил Женя.

— Не скажу, — пообещал Сергей. — Да и говорить не о чем, верно ведь?

— Конечно! — обрадованно вскрикнул мальчик. — До свиданья, Сергей Федорович!

Он вбежал в подъезд, и было видно сквозь узкие окна, как стремительно поднимался он по лестничным маршам к себе на третий этаж.

Домой идти Сергею не хотелось. Долго бродил он по засыпающему городу. Окна гасли одно за другим, дома становились мрачными, точно глыбы камня.

Уже за полночь. Осторожно щелкнув ключом, вошел он в свою квартиру и сразу увидел, что родители не спят. Дверь в гостиную была распахнута, отец с матерью сидели за столом и смотрели на него тревожно и выжидательно. Мать поднялась, вышла в коридор.

— Ты прости меня, Сережа, не права я была, сгоряча все… Ты поступай, как знаешь. Мы Марину как дочь примем…

— За другого она выходит, — через силу улыбнулся Сергей и развел руками. — Вот так.

Иринархов все не решался сказать Аглае, что пора ему уезжать. Видел, как расцвела она, как радовалась ему. Любила, наверное. Запоздалая эта любовь тронула его. Да только не волен он распоряжаться собой: деньги отрабатывать надо, там долгов не прощают… А как хотелось осесть в тиши, в спокойствии… Впрочем, какое спокойствие? Если как сегодня, то вся община развалится.

С удивлением отметил Иринархов, что судьба местной общины совсем не волнует его — так только подумалось, будто про чужое. Да и вообще все в нем давно перегорело, остыло, запах гари только вызывал порой щемящее чувство сожаления о былом. Впереди ничего не виделось, одним только быстролетным днем и жил. Холодны были эти дни, только Аглая и согревала своим теплом, любовью своей безропотной, счастьем своим тихим. Да вот — и это приходится отрывать от себя…

Они шли вдвоем по сонным ночным улицам. Аглая семенила рядом с Иринарховым, все старалась приладиться к скорому его, широкому шагу. Молчание угнетало ее. И хотя никакой вины за собой не чувствовала, робела под косыми взглядами Иринархова, не знала, как угодить, умилостивить, что сказать.

А он уж сумел отбросить минутные сомнения, ненужную свою жалость и думал о деле, о предстоящей встрече с человеком «оттуда». И теперь происходящее вдруг показалось в ином свете: выходило, что не горевать, не вздыхать попусту следовало, а радоваться, за божью милость все принимать. Ведь ежели умно все преподнести, то такому материалу просто цены нет. Выходит что? Власти силком увели от матери взрослую дочь, в подвале заперли, в темноте и сырости, с малым дитем на стройку погнали. Это раз. Их представители ворвались на молитвенное собрание, скандал учинили, оскорбляли верующих, угрожали расправою, в слепого старца священною книгою швыряли, напугали до смерти…

У него даже дух захватило — до того все здорово получалось.

Возле самого дома, когда свернули за магазин и уже ступили на корявую бетонную дорожку, ведущую к крыльцу, Иринархов взял Аглаю за руку, остановился. Она тревожно, с пугливым ожиданием — заглянула ему в глаза. В свете желтой лампочки лицо его показалось пугающе неживым.

— Мне утренним поездом ехать надо.

Онемев, смотрела она на Иринархова и видела только его восковой лоб, на который упал седой поредевший чуб…

Тихо было в доме, дети спали давно.

— Хорошо мне, — шептала Марина на ухо Курбанову, прижимаясь к нему, отдаваясь необыкновенному, не испытанному еще блаженному чувству покойного счастья. — Я ведь не знала этого… сейчас только. Ты не смейся.

— Я не смеюсь, — сказал Курбанов, но она приложила палец к его губам.

— Молчи. Я и сама не знаю, как тогда все вышло. Стыд и страх — ничего больше не было. Что-то во мне поднялось — всем назло решилась. А опомнилась — беременная уже. Дочку имею, а как это бывает по-настоящему, только сейчас узнала.

Она засмеялась беззвучно. Курбанов повернулся к ней, откинул со лба ее волосы, ласково провел ладонью по щеке.

— Мы хорошо будем жить, Марина, — прошептал он. — Я все для тебя сделаю, вот увидишь.

— А Огульбике почему ушла? — вдруг встревоженно спросила Марина. — Обиделась? Или что? Может, я что не так сделала?

— Нет, ты не беспокойся, не думай об этом. Сестра к себе домой уехала, в село. У нее там своих забот полно.

— A-а, ну тогда ладно, — успокоилась Марина. — Пусть. Мы здесь сами управимся. Мебель надо кое-какую купить. Я у нашей бригадирши видела — красиво. Денег подсобираем и купим. Детей в ясли и садик определим. Коляску купим, есть такие — для двойняшек, младшенькую вместе с Шуркой возить буду. — Она встрепенулась, села на постели, глаза ее заблестели в полумраке. — Ты знаешь законы, скажи, как мне оформить документ, чтобы все дети считались моими.

Теплое чувство признательности захлестнуло Курбанова. В новом порыве нежности он привлек Марину, обнял, проговорил дрогнувшим голосом:

— А я удочерю Шурку. Ты говори ей, что я — папа. Мои тоже привыкнут к тебе, Марина, полюбят.

Она догадалась, что ему приятно произносить ее имя, и, благодарная, растроганная, готова была на все, чтобы только хорошо ему было.

— Я ругаю себя, что сомневалась, раздумывала чего-то, — шептала она. — Теперь мне так счастливо с тобой, слов нет…

И с упоением, с неведомым доселе наслаждением стала целовать мужа, чувствуя, как трепетно отзываются в нем ее ласки…

«…Задержан гражданин СССР Иринархов С. 3., который пытался передать клеветнические антисоветские материалы иностранному туристу Д. Якобсону, выполнявшему в нашей стране задание так называемой „Славянской миссии“. Эта организация, содержащаяся на средства определенных империалистических кругов, специализируется на распространении провокационных слухов о „преследовании верующих баптистов в СССР“, на засылке в нашу страну религиозно-антикоммунистической литературы.

Д. Якобсон выдворен за пределы Советского Союза. Материалы о преступной деятельности Иринархова С. 3. переданы следствию».

Шутов отложил газету, потянулся за сигаретами. Руки его дрожали, пальцы не слушались. «Бросать надо пить», — неожиданно подумал он. Ломая спички, закурил, затянулся глубоко, но успокоения не ощутил.

Газета на столе магнетически притягивала, и он все смотрел на нее, испытывая горькое чувство вины